Написано в электричке

Мне пора вводить тэг "написано в электричке"))) Вот одна из первых ласточек. Получилось немного странно, но надеюсь, кому-нибудь понравится.

Название: 1956
Персонажи: Пруссия\Венгрия, Беларусь, Россия
Рейтинг:R (за упоминание насилия и мат)
Дисклеймер: Все у Химы-сана
От автора: давно хотела написать что-нибудь про венгерскую революцию 56-го, но не политическое, а скорее чувственное. В итоге получилась вот такая вот странная история и о том, что любовь сильнее ненависти...

читать дальшеНенависть. Она не могла понять, откуда в них взялось столько всепоглощающей, ослепляющей ненависти. Ведь они все были одной крови. Полотью от плоти венгерской земли. Ее сыновьями и дочерьми. Так почему же… Почему?! Почему они так рвались убивать друг друга? Смаковали страдания жертв, придумывали все новые и новые изощренные способы пыток?
- Сдохни, проклятый коммунист! Сдохни тварь! Вали к своим русским дружкам!
- Так тебе, капиталистическая мразь! Продажные западные шавки!
Их злоба разрывала ее на части, выворачивала наизнанку. И в ее ладони тоже вонзались заостренные гвозди. Ее кожа также плавилась от серной кислоты. Она заходилась в крике. Просила их остановиться, опомниться, прекратить это безумие. Но они не слышали ее. И гусеницы советских танков сминали их кости. И их окоченевшие трупы висели на деревьях. И она раскачивалась там вместе с ними. И карканье воронья было для них похоронным маршем.
Смерть и кровь. Кругом лишь смерть и кровь!

***
Елизавета забилась в угол, сжалась в комок, ее сейчас казавшееся таким хрупким тело била крупная дрожь. Она то стонала, то вдруг начинала кричать, плакать и молить о пощаде.
У Гилберта при взгляде на нее сжималось сердце, в него вонзались тысячи игл, он словно мучился вместе с ней.
Он прекрасно понимал, что происходит сейчас Елизаветой. Они все прошли через это: ад гражданской войны, когда твой народ сходит с ума, люди превращаются в зверей, режут друг друга с самозабвенным наслаждением. И каждая смерть отдается в тебе. Потому что ты страна. А они – твои дети. Непутевые, глупые, озлобленные, но все равно любимые.
Да, за столетья существования они не раз испытывали такое, но от осознания, что все уже было, новая кровавая вакханалия не становилась легче. К такому нельзя было привыкнуть.
Елизавета снова закричала. Тонкий, протяжный плач раненой птицы…
А Гилберт проклял самыми ужасными проклятиями всех политиков, всех революционеров и мятежников, которые причиняют ей столько боли.
Ему так хотелось помочь ей, обнять, прижать к груди, согреть и передать хотя бы частичку той силы, что было у него в избытке. Чтобы она выстояла, чтобы она справилась, чтобы смогла пережить этот кошмар. Чтобы она поняла, что не одинока. Но их разделяла решетка тюремной камеры, Байльшмидту оставалось лишь судорожно стискивать холодные прутья, наблюдая, как его Лизхен замкнулась в мире своего страдания.
- Надо же, ты все еще здесь, тевтон. Каждый день сюда приходишь… Не ожидал от тебя такой преданности своей женщине. Я даже начинаю тебя уважать, - раздался за спиной обманчиво мягкий голос.
Гилберт стремительно обернулся и увидел шагающего к нему по коридору Брагинского. За ним неизменной тенью следовала Наталья.
- Не восхищайся этой белобрысой гнидой, Ванюша, - прошипела она. – Он этого не заслуживает. Просто арийский кобель прибежал к своей арийской шлюшке…
Арловская бросила взгляд на скорчившуюся в камере Елизавету, злорадно ухмыльнулась.
- Так этой сучке и надо. Пусть помучается…
Гилберту очень захотелось ее ударить, превратить ее красивое кукольное личико в кровавое месиво. Но между ними стоял Иван, который в сорок пятом весьма внятно и четко объяснил немцам, что бывает с теми, кто обижает его любимых сестренок. Поэтому Байльшмидт лишь сжал кулаки в бессильной ярости.
- Отпусти ее, Брагинский, - глухо произнес он. – Ей же и так плохо…
- Не могу, - развел руками Иван. – Она подняла восстание и теперь должна понести наказание. Все честно. Если бунтуешь – готовься к расплате.
- Да она и так уже достаточно наказана! – взревел Гилберт. Но в ответ получил лишь ничего не выражающую улыбку.
- Ты можешь к ней присоединиться, - вдруг оскалилась Наталья. – Давай, раздели со своей Прекрасной Дамой заточение, рыцарь хренов.
И она издевательски рассмеялась.
Гилберт хмуро взглянул на нее, на все так же улыбающегося Брагинского. Затем гордо расправил плечи, вскинул подбородок.
- Открывайте дверь, - произнес он таким тоном, каким отдал бы приказ слугам.

***
Боль, боль, столько боли. Невыносимо. Ужасно. Бесконечно… Она умирала и возрождалась, чтобы снова оказаться в Преисподней. Но постепенно она начала ощущать что-то еще. Что-то теплое и родное появилось в мире ее мучений… Чьи-то прикосновения. Ласковые, нежные. Словно мягкая вода скользила по ее незаживающим ранам, смывала кровь, уносила прочь боль. Сквозь стоны и мольбы о пощаде, сквозь безумные злобные вопли проник другой звук. Низкий, хрипловатый голос. Он что-то говорил, она не могла разобрать слов, но ей становилось легче, когда она слушала его… А затем он запел. Не попадая в такт, сбиваясь с ритма, но почему-то его незатейливая песня успокаивала. Несла мир ее истерзанному существу. Голос обволакивал ее, укутывал в мягкое одеяло, защищал от обжигающих волн ненависти. И постепенно он погрузил ее в спасительную черноту, где не было страданий и смерти. Только покой.

***
Гилберт усадил совершенно не воспринимающую окружающее Елизавету себе на колени, осторожно обнял. Он баюкал ее на руках, как ребенка, гладил спутавшиеся волосы, нашептывал ласковые слова. А она вцепилась в его рубашку, точно утопающий в плот, доверчиво прильнула к нему. Ее тело сотрясалось от рыданий, а он все старался ее успокоить.
Гилберт сам не понял, что толкнуло его начать петь ей старую немецкую колыбельную. У него ведь совсем не было слуха, его вокальные данные годились разве что для шумных попоек и пошлых частушек. Но сейчас простая песенка показалась самой нужной и правильной.
«Спи, Лизхен… Спи… А когда проснешься, забудь все горести…»
Елизавета постепенно затихла, перестала дрожать, ее дыхание стало размеренным и ровным. Гилберт замолчал, заглянул в ее мокрое от слез лицо, осторожно провел кончиками пальцев по щеке, смахивая хрустальную влагу. А Елизавета вдруг улыбнулась во сне.
- Спасибо, Гил, - раздался ее тихий, едва различимый шепот.

***
Иван ушел сразу же, как запер за Байльшмидтом дверь камеры, но Наталья осталась. Ей хотелось еще поглумиться над бывшими врагами, которых она так и не простила, как бы ее не уговаривал брат, какие бы речи не произносил о дружбе народов и единстве всех в большом советском доме.
«Ненавижу вас, фашистская сволочь…»
Но сейчас, когда Арловская, спрятавшись в тени коридора, наблюдала за парой за решеткой, все яростные слова вдруг куда-то исчезли. Высокомерный, наглый, грубый Байльшмидт поющий колыбельную своим каркающим голосом, ставшим сейчас вкрадчивыми и бархатистым. Бережно обнимающий рыжую стерву Хедервари, которую Наталья бы с удовольствием задушила. Ее тихое «спасибо», его улыбка, озаряющая жесткие черты… Такие трогательные. Так трепетно заботящиеся друг о друге. Совсем не ужасные фашисты… Арловская почувствовала, как к горлу подступает комок.
- Я все равно вас ненавижу, - дрогнувшим голосом произнесла она, словно пыталась убедить кого-то. – Ненавижу…
И, резко развернувшись, зашагала прочь по коридору, утирая тыльной стороной руки глаза, которые предательски защипало.